Материал «Каждый сам выбирает дорогу» был написан и опубликован в газете почти 30 лет назад, в 1993 году. «Мемориал» тогда не только не был иностранным агентом, но никому в голову не могло прийти, что когда-нибудь… Впрочем, все, как известно, проходит. Пройдет и это.
«Не имея поддержки со стороны большинства населения, тоталитарная власть опирается на насилие, на произвольный полицейский террор и массовые репрессии».
А. Бакунин, профессор института истории и археологии УрО РАН – тезисы докладов конференции «Тоталитаризм и личность».
Солженицын не пришел. Посетовал по телефону: плохо себя чувствует. Сказал, что, если конференция потребует, он, в принципе, готов, но лучше бы его освободили от утомительного визита. Настаивать, естественно, язык не повернулся. И часть присутствующих потянулась к выходу.
Большинство, однако осталось: на традиционную научно-практическую конференцию, организованную пермским «Мемориалом», народ собрался не только ради знаменитого вермонтского затворника. Александр Исаевич, впрочем, в тот же день отбыл в Москву, а наше заседание продолжилось своим чередом.
Шаг в прошлое
Свердловск. «В 1969 г. здесь возникла молодежная организация «Свободная Россия». В нее вошли братья Валерий и Виктор Пестовы… Николай Шабуров… Владислав Узлов… Владимир Береснев… Члены организации… написали листовку «Восходящее солнце». Около 100 экземпляров было распространено в ноябре 1969. Листовку разбрасывали на заводе Уралмаш и распространяли среди студентов железнодорожного института… изменили название организации «Российская рабочая партия», приняли устав и программу (свобода слова, отмена цензуры, повышение заработной платы рабочим и стипендий студентам, улучшение жилищных условий, независимость профсоюзов), ввели членские взносы… К маю 1970 написали новую листовку: «Меч тяжел, необходимо объединение сил…» В Рабочую партию вошло около полусотни человек. Суд прошел в ноябре 1970. Приговоры от пяти до трех лет лагерей».
Людмила Алексеева. «История инакомыслия в СССР».
Около года пробыли в Мордовии. В июле 1972-го распространился слух – переводят. Девятого числа погрузили в поезд. Оставалось лишь гадать – куда? Тринадцатого прибыли к месту назначения. Успели прочитать надпись на станции – Чусовой. Виктор Пестов обрадовался – почти что дома. Потом на грузовиках (низенькие сиденья, над бортом возвышались одни головы), четыре автоматчика по бокам и собака – доставили в лагерь. Тот самый, ВС-389/36. На берегу реки.
Два барака, штрафной изолятор, помещение камерного типа, административный корпус. На территории рабочей зоны – цех, лесопилка, котельная, место для обысков. Почти все постройки, за исключением ШИЗО и штаба, - деревянные. Есть предположение, похожее на правду, что из Мордовии их вывозили, дабы перекрыть каналы, по которым информация поступала в Москву и дальше – через издателей «Хроники текущих событий», через действующие правозащитные группы – за границу. Страна развитого социализма отказывалась признать у себя наличие политзаключенных. Режим расцветал и процветал, а отдельных «выродков рода человеческого» требовалось просто лишить возможности говорить…
Два дня дали на обустройство. Вновь прибывшие разбрелись по баракам. Каждый подбирал компанию по душе. Литовцы с литовцами, латыши с латышами. Отдельно «правые», отдельно «левые». Встречались давно не видевшие друг друга люди, из уст в уста передавались иной раз застоявшиеся уже новости. Надзиратели пока не мешали, а потому до отбоя жгли костры, чаи гоняли и мечтали.
Виктор в общем-то посмеивается, вспоминая, но тут же добавляет: «Не могу об этом говорить серьезно, сердце не выдерживает». Планы были такие – власть все-таки захватить, а коммунистов – нет-нет, вешать не предполагали, думали так: выделить им область, пусть живут. Но остальным жить не мешают. Шутили, конечно.
На третий день зачитали приказ. Отныне каждый заключенный должен носить слева на груди бирку с номером отряда и своей фамилией. А кроме того – как атрибут религиозного культа категорически запрещались бороды.
Появилось еще одно новое правило – вставать и снимать фуражку, приветствуя надзирателя. Нарушителей лишали свиданий, ларька, сажали в ШИЗО. Бороды сбривали насильно, надев наручники. Забастовки, заявления в прокуратуру действия не возымели.
В 1974-м, кажется, появился в зоне пацан лет восемнадцати (потом оказалось около 20) Сережа Корехов из Нижнего Тагила. Он первый потребовал себе статус полизаключенного – тогда по газетам прошли фотографии: переворот в Чили, фашистский режим, зеки же с прическами, в бородах, в цивильной одежде. С нашей хваленой демократией, свободой как-то не стыковалось.
Сережу тогда многие поддержали. Хотя поспорить было о чем. Стоило ли рисковать, новые сроки зарабатывать? В лагере-то агитировать некого, у всех свои университеты за плечами. Но были и те, кто настаивал – неповиновение администрации в любой форме есть борьба за права человека, за свои права.
Короче, написал Сережа заявление, спустил в положенную щель в заборе, а на следующий день как политзаключенный на работу не вышел. С неделю все было тихо. А потом случился «обвал» - в стороне остались разве что инвалиды да бывшие полицаи, достигшие уже пенсионного возраста и доживавшие в лагере свой век. Остальные требовали признания.
Места в ШИЗО не хватало. Выпускали одного, тут же на его место бросали следующего. Неповиновение росло и ширилось. Надзиратели нервничали. История продолжалась месяца полтора. Около ста человек приняли участие в акции. Остальные поддерживали их морально и подкармливали своим пайком. Для кого-то это закончилось крытой тюрьмой, кого-то перевели в барак усиленного режима. Статуса политзаключенного они не добились.
Освобождаясь, Виктор накрыл в бараке стол – чай, конфеты. Раздал ребятам меховые варежки, душегрейку, постельные принадлежности. Сложил в рюкзак три своих альбома с марками, книги. И, выйдя за ворота, отправился к реке – он так мечтал искупаться в ней все эти годы.
Сведений сообщить не могу
«Тоталитарные режимы не могут существовать, не порождая перманентно образы врагов, которые, разумеется, делятся на две основные категории - внешних и внутренних».
О. Волобуев, профессор Московского педагогического университета – тезисы докладов конференции «Тоталитаризм и личность».
Мемориальское движение охватило Пермь, как и всю страну. Но здесь имела место некая особенность: в семидесятые-восьмидесятые все-таки немногие города могли похвастаться наличием политлагерей. На Северном Урале их было целых три – тридцать пятая, тридцать шестая, тридцать седьмая зоны. Тридцать пятая занимала, пожалуй, ключевое положение в «Пермском треугольнике». Вблизи располагалось центральное руководство, прямо на территории – лагерная больница. 744 – столько заключенных успело попробовать лагерную баланду именно в тридцать пятой. Среди них те, чьи имена широко известны – Владимир Буковский, Анатолий Марченко, Юрий Орлов, да всех не перечислишь.
Тридцать шестая предназначалась для особо опасных государственных преступников. За пятнадцать лет ее существования таковых нашлось 514. Тюрьмой со сверхжестким режимом был по сути один из бараков этой зоны, где заключенные месяцами, даже годами не могли видеть никого, кроме сокамерников. Писатель Леонид Бородин, юрист Иван Кандыба, журналист Валерий Марченко, поэт Василь Стус на себе попробовали, что это такое.
Тридцать седьмая была компактнее. Сквозь нее прошло «всего» 280 человек. Создали ее, видимо, чтоб развести «подельников», коих благодаря массовым арестам скопилось немало. Кроме того, переводя заключенных из зоны в зону, администрация разрывала намечавшиеся внутрилагерные связи, чем способствовала большей изоляции подопечных. В тридцать седьмой провели годы Сергей Григорьянц, Сергей Ковалев, Глеб Якунин, Юрий Шиханович и другие.
Сначала под музей решили выделить две камеры в зоне № 35. Думали: бывший политлагерь – от иностранцев отбоя не будет. Потечет валюта, а пд это дело можно будет уже и памятник воздвигнуть, и вообще поддержать движение материально. Деньги, однако, не потекли да и идея не показалась интуристам слишком заманчивой. Мемориальцев же она увлекла по-настоящему. Тем более под музей отдали им всю бывшую ВС-389/ 36.
Шаг в прошлое
«Во Владимирскую тюрьму нас собрали по всем лагерям – самых непокорных, самых упрямых: голодовщиков, забастовщиков, жалобщиков. Здесь почти не было людей случайных».
Владимир Буковский. «И возвращается ветер».
Пермь. Свой срок в первой половине 70-х Олег Воробьев начал во Владимирской тюрьме – случай почти небывалый: прямо из зала суда. Но вел он себя соответственно. Говорили: «Надо встать, суд идет». Он продолжал сидеть. «Не уважаешь?» - спрашивали. «Не уважаю», - подтверждал. Он с детства был не очень-то сговорчив. В 1965-м секретарь комитета комсомола МГУ Руслан Хасбулатов пытался исключить его из рядов юных помощников партии. Не получилось. Хасбулатова опередили на несколько лет. Выступил тогда на комсомольском собрании с замечательной идеологически выдержанной – сам так оценивает – речью: мы-де плохие комсомольцы, а надо быть хорошими. Перестал быть всяким.
Попался Олег на распространении нелегальной литературы. Возил ее в Пермь из столицы нашей Родины. Зачем так далеко? Да, объяснил, надоело: сидят в Москве на кухнях, читают самиздат и ругают советскую власть. А в провинции – тишина. Сначала распространял вполне коммунистические документы, письмо Раскольникова, например.
Задержали двоих (ко второму – Рудольфу Веденееву – мы еще вернемся). По делу проходило около 200 человек. По свидетельству руководителя научно-исследовательского центра пермского «Мемориала» Виктора Шмырова, только один нашел в себе силы сказать: «Сведений, которые могли бы заинтересовать органы госбезопасности, сообщить не могу». Остальные, в основном, каялись и «кололись». Кто-то поведал, что Олег собирался захватить Пермское телевидение, другой и вовсе засвидетельствовал, что подсудимый готовился сбросить на Пермь атомную бомбу. Пусть это останется на их совести – он-то, Олег Воробьев, хорошо знал, на что шел. Потому и бежать из заключения не пытался. Признается, возможности были, но куда бежать-то? Уголовник пойдет воровать, грабить. Ему ли такая судьба?
В лагерном послужном списке – сплошь замечания. Голодовки, забастовки, неповиновение администрации – его стихия. Кого-то наказали, ударили – они сами выискивали повод для конфликтов со своими держимордами. После трех лет Владимирской тюрьмы – три года в тридцать шестой зоне. Из трех лет – 200 дней в ШИЗО.
- Там кормили? - спрашиваю.
- Конечно, - отвечает. – Через день. Баланду давали, кильку, кипяток.
Впрочем, в штрафной изолятор отправляли и за плохо застеленную кровать, и за расстегнутую пуговицу, и за то, что посмел постирать носки. Война шла не на жизнь, а на смерть. И когда, как положено, за три месяца до окончания срока отпустил волосы на голове (включая бороду), получил 15 суток: сутки за бороду – смог убедить, что она тоже на голове растет, и 14 за то, что пришлось брить в наручниках.
Олег Воробьев – сегодня Дюрер – 18 лет живет в Вене. Объездил весь мир. По-русски говорит с легким акцентом – отвык. Мечтает вернуться на Родину.
Виновным себя не считаю
« В судьбах русской интеллигенции диалектически переплелись и зараженность идеями революционного тоталитаризма, и стремление сохранить демократические традиции государственности, выдвижение на руководящую работу, гарантирующую материальные и духовные привилегии и отказ от сотрудничества с официальной властью, вступление в партию и вынужденная эмиграция».
Н. Нижник, старший преподаватель Челябинского филиала Екатеринбургской высшей школы МВД – тезисы докладов конференции «Тоталитаризм и личность».
Едва зону прикрыли, колючку, кое-какие постройки тут же постарались срыть бульдозерами. Чтоб следов не осталось. Помните знаменитое: есть человек – есть проблема, нет человека – ну и так далее. Это в полной мере относится к свидетельствам эпохи. Сильно пострадал барак особого режима – может быть одна из главных улик преступного государства. Камеры с «намордниками» на окнах, чтоб света белого не видеть, прогулочный дворик, где трудолюбивые охранники не ленились выщипнуть последнюю травинку – зачем заключенным зелень? Решетки на окнах и дверях, камерные одиночки, где нет постели и нельзя взять с собой даже бушлат. Где койки на день поднимались вверх, и некуда было присесть. Где постоянный холод и голод добивали неугодных власти медленной, но верной смертью.
Сейчас здесь работают реставраторы. Пермская администрация, вдохновленная мемориальским движением, пытается – и небезуспешно – изыскивать средства. Есть и другие спонсоры – люди все-таки проникаются постепенно уважением к своему прошлому. Даже самому горькому. Или – к горькому в первую очередь. Но, в принципе – имеется идея перейти на самоокупаемость. И не за горами время, когда будет здесь свое фермерское хозяйство и появятся условия для переработки мяса и молока. А то и пекарню поставят. Доски же, бревна уже нынче заготавливают на лагерной лесопилке. В Москве же обсуждается вероятность придания создающемуся музею статуса особо ценного памятника.
Шаг в прошлое
Москва. «Капитан КГБ В. Попов вместе со следователями Макаровым и Черных провели обыск в Москве у Кирилла Попова. Изъяты книги, изданные за рубежом, немного самиздата, письмо от В. Фефелова из Мюнхена, три записные книжки с адресами политзаключенных, почтовые и телефонные квитанции. От подписания протокола обыска К. Попов отказался. После обыска К. Попова отвезли в УКГБ по Москве и Московской области… К. Попов на вопросы по существу дела отвечать отказался».
«Вести из СССР. Права человека».
Кирилла Попова взяли одним из последних. В 1985-м. За участие в подготовке бюллетеня «В» - бюллетеня-справочника, где публиковались отчеты о судебных делах, информация о нарушении прав человека в стране, различные документы. Год Лефортово, потом суд.
Летом 1986-го оказался в ВС-389/37. Анатолий Марченко был уже в Чистополе. Щаранский – за границей. Василь Стус – умер.
Тридцать седьмая состояла из двух, не сообщавшихся друг с другом зон. Сначала была одна большая, но в конце семидесятых сюда перевели профессора Юрия Орлова. И, чтоб ограничить его контакты, не посчитали за труд выстроить зону малую. Потом Орлова отсюда убрали, а постройку продолжали плодотворно использовать.
Политических в большой зоне в это время почти уже не было. Кроме Кирилла – Янис Рошкалис – сейчас он в Германии – да старичок из верующих, пятидесятник Николай Горетой – теперь американец. Остальные в основном по 64 статье – измена Родине: настоящие перебежчики, липовые шпионы, мнимые государственные преступники. Кирилл недолго был с ними. Вскоре его отправили в малую зону. Тут встретился с ленинградцем Борей Митяшиным.
А осенью уже оказался в тридцать шестой. Ощущалось затишье. После летней забастовки серьезных эксцессов не наблюдалось. Был там в эти дни Павел Хмара, но общались с ним мало. Человеком он оказался жестким, необщительным. Свой срок досиживал и Ростислав Евдокимов из Ленинграда. Кстати, на первой мемориальской конференции приехавший из Питера Ростислав отыскал в тридцать шестой свою «ксиву» - зарытую эбонитовую капсулу, в которой схоронил тщательно зафиксированную на папиросной бумаге жизнь лагеря за полтора года. Передать ее на волю не смогли тогда по техническим причинам. И четыре года пролежала она в земле, дожидаясь автора.
В конце января 1987-го в зону прибыл прокурор. «Можете подать заявление на освобождение», - сказал. Кирилл написал: «Выступаю за отмену статьи семидесятой, прошу меня освободить. Виновным себя не считаю и буду по-прежнему выступать за освобождение остальных заключенных».
Его выпустили вместе с Львом Тимофеевым. Тогда же освободили несколько человек из тридцать пятой. Митяшин писать заявление отказался, чем обеспечил себе два лишних года отсидки. Степан Хмара перестал разговаривать с теми, кто посмел откликнуться на призыв властей. Но через два месяца, в отличие от Митяшина, тоже отправился домой.
Места в нынешней политической жизни Кирилл Попов для себя не нашел. Тем не менее, уверен, сегодня лучше, чем было вчера. И о прежнем тосковать не стоит.
И памятники тому сослужат
«Произведения литературы и искусства, показывая трудовые свершения народа в сочетании с апологетикой режиму, призваны были утверждать в сознании масс идеологическую догму: прекрасное – наша жизнь».
А. Ильясов, докторант института истории и археологии УрО РАН – тезисы докладов конференции «Тоталитаризм и личность».
Угол деревенского кладбища. Безымянные могилы. Номера – пятый, десятый… ни слова, ни знака – заключенные. Здесь умирали, как везде. Может, чуть больше. Или чуть раньше. В 1984-ом похоронили сразу четверых – Василия Стуса, Валерия Марченко, Юрия Литвина, Олексу Тихого. Каждого из них не единожды упоминает в своей «Истории инакомыслия в СССР» Людмила Алексеева. Стуса и Литвина впоследствии перевезли на Родину, на Украину.
Судорожный ветер настырно гасит свечи, мы вновь и вновь пытаемся засветить огонек. Кому-то удается. Не всем. Юный отец Артемий освящает огромный деревянный крест. Такой, чтоб было видно с дороги. По инициативе Олега Воробьева и Рудольфа Веденеева, этот крест на наших глазах воздвигнут пермским «Мемориалом» в память о безвременно ушедших мучениках. Где-то неподалеку могила «хозяина» - бывшего начальника лагеря Долматова. Да помирит их земля.
День сегодняшний
Пермь. «Скульптура ваша нравится мне… О месте постановки (памятника – Л.Г.) мнения не имею. Да, когда-то их будут ставить не один. Но сегодня, откровенно сказать, важнее всяких памятников – спасение младших школьников от невежества и растления (впрочем, и памятники тому сослужат)».
Александр Солженицын.
Это письмо Рудольф Веденеев получил еще из Вермонта. Сам признается – хотел показать работу человеку, чье имя на протяжении многих лет было символом творческой честности. А идея памятника – «завещание миллионов, погибших от пули, от доноса, тотального сыска, тотального каторжного труда».
Напросившись в мастерскую художника, мы долго рассматривали проект монумента, выполненный в металле. Штыки, много штыков и нанизанные на них изломанные гроздья… люди. Я потом уже в каталоге выставки прочитала – «Распятые роком насилия на земле вечной мерзлоты, где могилой служит чаще всего отверстный камень, без лица и имени, ставшие для нас лишь лагерной пылью, сгустком теней под напряжением взора, струятся они множественным роем, низвергаясь в тартарары в бесконечном падении и оставаясь в памяти вечным потоком вознесения». Так сказал автор.
Он проходил по одному делу с Олегом Воробьевым. Свое отсидел. Вернулся к работе. Памятник, о котором сказано выше, взялись было установить недалеко от побережья Северного Ледовитого океана в 80 километрах от Певека. Отданный на произвол страшных арктических ветров должен он был звучать, звеня и стеная, словно в предсмертных муках боли, горечи и прощания.
Мечты остались мечтами. Памятника нет. Причина очевидна – деньги. Нет денег на Чукотский памятник. Нет и на тот, что пытаются установить в самой Перми.
Уже и место выбрано – под горкой, возле Успенской церкви. И проект давно готов – палач и жертва, распятые друг на друге («Мы все жертвы безумной идеи», - говаривал Эрнст Неизвестный). Человек для человека служит местом казни, у одних гибнет тело, у других – душа.
В «Мемориале» надеются: памятник все равно будет. Но вот власти убеждены, что строиться он должен на народные средства. Мемориальцы же полагают: давно пора государству оплатить долги свои неизмеримые. Хотя бы частично.
В селение Кучино, где располагалась ВС-389/36, мы ехали из Перми добрых четыре часа. Навстречу комфортабельному «Икарусу» бежали, как водится на Урале, мрачные хвойные лесополосы, поля, глинистые и малоплодородные, редкие деревеньки с погостами. Грязь – шаг влево, шаг вправо… То моросил нескончаемый дождик, то вдруг выглядывал редкий солнца луч. «Не люблю Звиада Гамсахурдиа, - сказал участник конференции Александр Даниэль, - но справедливости ради, напомню: Россия в большом долгу перед ним – первое издание солженицынского «Архипелага» в стране организовал он. И он же передал книги в Москву».
Диссиденты, правозащитники, инакомыслящие… Сегодня вновь уже не модно восхищаться их жертвенностью. Изгои в горькие шестидесятые, тусклые семидесятые, презренные восьмидесятые, нынче они, в который уже раз, оказались виноватыми в наших ненастьях. И вот уже чья-то подленькая рука разбивает на куски мемориальную доску А.Д. Сахарова на Дворце молодежи в Екатеринбурге, сопровождая свои грязные действия грязными же надписями. Что ж, Бог им судья. Каждый сам выбирает свою дорогу. А мудрые благодарности не ждут.